О ЖИЗНИ
Державина с полным правом можно назвать крупнейшим поэтом XVIII века. В. Г. Белинский в специальной статье, посвященной историко-литературному значению поэзии Державина, отмечал: «Державин и в эстетическом отношении есть поэт исторический, которого должно изучать в школах, которого стыдно не знать образованному русскому… Ломоносов был предтечею Державина, а Державин — отец русских поэтов… Державин был первым живым глаголом юной поэзии русской». И эта высокая оценка Державина в устах великого русского критика нисколько не преувеличена. Своим творчеством Державин завершает сравнительно недолгую, но блестящую эпоху русского классицизма и вместе с тем начинает новую страницу в истории отечественной поэзии, отмеченную зарождением и утверждением сентиментального направления, формированием элементов реалистического стиля.
Не только поэзия, но и сама незаурядная личность Державина, сложные и прихотливые перипетии его жизни и судьбы достойны изучения и пристального внимания. В 1812 году Державин написал автобиографию и озаглавил ее по тогдашнему обычаю несколько витиевато: «Записки из известных всем произшествиев и подлинных дел, заключающия в себе жизнь Гаврилы Романовича Державина». Действительно, «произшествиев» в жизни поэта было немало. И первое из них было связано с его рождением. Впрочем, предоставим слово самому автору «Записок»: «Бывший статс-секретарь при Императрице Екатерине Второй, сенатор и коммерц-коллегии президент, потом при Императоре Павле член верховного совета и государственный казначей, а при Императоре Александре министр юстиции, действительный тайный советник и разных орденов кавалер, Гавриил Романович Державин родился в Казани от благородных родителей, в 1743 году июля 3 числа. Отец его служил в армии и, получив от конского удару чахотку, переведен в оренбургские полки премиер-майором; потом отставлен в 1754 году полковником. Мать его была из роду Козловых… Помянутый сын их был первым от их брака; в младенчестве был весьма мал, слаб и сух, так что, по тогдашнему в том краю непросвещению и обычаю народному, должно было его запекать в хлеб, дабы получил он сколько-нибудь живности».
Старинное народное средство помогло. Ребенок выжил. И не только выжил, но и прожил долгую, насыщенную самыми разнообразными, подчас довольно необычными, событиями жизнь.
Когда будущему поэту исполнилось одиннадцать лет, отец Державина умер, и семья, и так не отличавшаяся особым достатком, осталась практически без средств к существованию. Тем не менее мать Фекла Андреевна сумела дать Гавриле и его младшему брату Андрею первоначальное образование, а затем в 1759 году определила их в только что открывшуюся в Казани гимназию. И хотя Державин учился с охотой и прилежанием, окончить гимназию ему не довелось. В 1762 году он был вызван в Петербург на военную службу и зачислен в гвардейский Преображенский полк простым солдатом (так как по ошибке или по недоразумению не был записан в воинскую службу с малолетства, как это обычно делалось с дворянскими детьми).
У Державина не было высоких покровителей, и потому он дослужился до первого офицерского чина только через десять лет. В 1774—1775 годах Державин участвовал в подавлении Пугачевского восстания, но в очередной раз был обойден наградами и чинами. Лишь в 1777 году он был произведен в капитан-поручики, и ему было пожаловано имение в Белоруссии в 300 душ. В том же году он подает в отставку и устраивается на службу в Сенат.
В 1778 году Державин женится на Екатерине Яковлевне Бастидон, которой тогда было всего 16 лет. Плененный ее красотой, смиренным и кротким нравом, Державин затем посвятил своей верной и скромной жене немало задушевных лирических стихотворений. Под именем «Плениры» она навечно осталась в стихах Державина, а следовательно, и в русской поэзии.
К концу 70-х годов Державин был уже довольно хорошо известен как поэт в литературных кругах (первая книга его стихов под названием «Оды переведенные и сочиненные при горе Читалагáе 1774 года» была опубликована в 1776 году). Однако настоящая слава пришла к нему лишь после выхода в свет в 1783 году его оды «Фели́ца», посвященной Екатерине II. В этом произведении Державин, который еще не знал лично императрицу, вполне искренно изобразил ее как мудрую, прекрасную, добродетельную государыню и противопоставил ее окружающим вельможам, для которых не пожалел сатирических красок. Автор оды получил в награду от растроганной и восхищенной императрицы золотую табакерку с 500 червонцами, а в лице задетых им вельмож нажил себе немало врагов. Однако именно с этого времени началось стремительное возвышение Державина и как поэта, и как чиновника.
В 1784 году Державин произведен в действительные статские советники (что по «Табели о рангах» равнялось чину генерала) и направлен губернатором в Олонецкую губернию (на месте нынешней Карелии). Но у него не сложились отношения с олонецким и архангельским наместником Т. И. Тутомлиным, и в 1785 году Державин был переведен в Тамбовскую губернию в той же должности губернатора. Для провинциального и отсталого губернского города, каким был в ту пору Тамбов, новый губернатор сделал немало полезного. По его инициативе в Тамбове было построено несколько общественных зданий (в том числе театр, народное училище, типография, богадельня, сиротский дом), улучшено содержание заключенных в тюрьмах, устранены непорядки и злоупотребления в местном судопроизводстве.
Но прямой и неуживчивый поэт-губернатор со своим вспыльчивым и резким характером и в Тамбове пришелся не ко двору. Он и здесь не поладил со своим прямым начальником — тамбовским и рязанским наместником И. В. Гудовичем — и по проискам последнего был смещен со своей должности и отдан под суд. Однако Сенат оправдал Державина, а в 1791 году поэт был назначен статс-секретарем императрицы. В его обязанности входило наблюдение за законностью решений Сената. Приблизив к себе Державина, Екатерина надеялась, что он и дальше будет воспевать и прославлять ее в стихах. Однако очень быстро она поняла свою ошибку. Прямой, честный и неподкупный, Державин слишком рьяно принялся за дело и вскоре стал грозой для взяточников, плутов, казнокрадов всех мастей, нередко осмеливался возражать и самой императрице.
Кончилось все это тем, чем и должно было кончиться. Под благовидным предлогом Екатерина отделалась от него, а чтобы подсластить пилюлю, назначила его сенатором с чином тайного советника и орденом. В 1794 году Державин был назначен президентом Коммерц-коллегии, где вновь начал борьбу со взяточничеством и злоупотреблениями. В том же году его постигло большое горе: после длительной болезни тридцати трех лет от роду умерла его жена Екатерина Яковлевна, его «домовитая Ласточка», его верная и очаровательная «Пленира». Потрясенный ее смертью, Державин пишет своему приятелю поэту И. И. Дмитриеву в Москву: «Ну, мой друг Иван Иванович, радость твоя о выздоровлении Екатерины Яковлевны была напрасна. Я лишился ее 15-го числа сего месяца. Погружен в совершенную горесть и отчаяние. Не знаю, что с собой делать. Не стало любезной моей Плениры! Оплачьте, музы, мою милую, прекрасную, добродетельную Плениру, которая только для меня была на свете, которая всё мне в нем составляла. Теперь для меня сей свет совершенная пустыня…»
Но проходит полгода, и, не вынеся одиночества, Державин женится вторично — на Дарье Алексеевне Дьяковой, свояченице поэтов В. В. Капниста и Н. А. Львова. Однако воспоминание о первой жене долго не оставляло его.
Между тем на российском троне произошли перемены. В 1796 году умерла Екатерина II, и на российский престол вступил ее сын, Павел Петрович. Но на служебной карьере Державина эти изменения не отразились. Более того, дела его вновь пошли в гору. В царствование Павла I чины и награды буквально сыплются на него как из рога изобилия. Он вновь становится президентом Коммерц-коллегии, министром и государственным казначеем, членом Государственного совета, награждается чином действительного тайного советника и почетным командорским крестом Мальтийского ордена. Вскоре после убийства Павла I и воцарения на российском престоле его сына Александра I Державин в 1802 году назначается министром юстиции. Но в 1803 году он уволен в отставку «за слишком… ревностную службу», как не без иронии и сарказма замечает Державин в своих «Записках».
Поэт поселяется в своем имении Звáнка в Новгородской губернии, продолжает заниматься литературными трудами, пишет свои «Записки», начинает работу над «Объяснениями на сочинения Державина», над многотомным собранием своих сочинений (первые четыре тома вышли в свет в 1808 году, последний, пятый, в 1816 году).
В конце жизни Державин стал думать о своем преемнике, о том поэте, которому он смело может вверить свою лиру. Сначала он предполагал, что этим поэтом будет В. А. Жуковский, и в 1808 году написал следующее четверостишие:
Тебе в наследие, Жуковской!
Я ветху лиру отдаю;
А я над бездной гроба скользкой
Уж преклоня чело стою.
Но после памятного и известного всем публичного экзамена в Царскосельском лицее 8 января 1815 года, где он впервые услышал стихи юного А. С. Пушкина в исполнении автора, Державин переменил «наследника». По свидетельству писателя С. Т. Аксакова, Державин после посещения Лицея сказал ему: «Скоро явится свету второй Державин: это Пушкин, который уже в Лицее перещеголял всех писателей».
Державин скончался 8 июля 1816 года в своем поместье Званка и был погребен в церкви Хутынского монастыря в Новгороде.
О ТВОРЧЕСТВЕ
Державин во многих отношениях был поэтом-новатором. Уже в 1779 году он ясно осознал необходимость обновления такого традиционного жанра классицизма, как ода. Вот как рассказывал об этом сам поэт в автобиографической записке 1805 года (как всегда говоря о себе в третьем лице): «Он (Державин. — С. Д.) в выражении и штиле старался подражать г. Ломоносову, но чувствовал, что талант его не был внушаем одинаковым гением; хотев парить, не мог выдерживать постоянно, красивым набором слов, свойственного единственно российскому Пиндару великолепия и пышности. А для того с 1779 года избрал он совершенно особый путь».
В чем же состоял этот «особый путь», который избрал Державин? Прежде всего, в отказе от обычного для жанра хвалебной оды четырехстопного ямба. Так, для своей оды «На рождение в Севере порфирородного отрока» (1779), написанной в связи с рождением 12 декабря 1777 года великого князя, будущего императора Александра I, Державин выбирает несколько необычный для высокого жанра размер — четырехстопный хорей, более свойственный тогда анакреонтическим стихотворениям (по-видимому, не случайно в 1804 году поэт включил эту оду в свой сборник «Анакреонтические песни»).
Но новаторство Державина этим, конечно, не ограничилось. Традиционные для оды мифологические образы поэт наполняет иным содержанием. Так, если у Ломоносова в оде «На день восшествия на всероссийский престол ее величества государыни императрицы Елисаветы Петровны 1747 года» Борей (божество северного ветра) лишь условно ассоциируется с севером, зимой, холодом («Хотя всегдашними снегами // Покрыта северна страна, // Где мерзлыми Борей крылами…»), то Державин, отталкиваясь от этого образа, создает почти реалистическую картину северного зимнего пейзажа. Причем в описание морозной русской зимы Державин вносит новые бытовые краски и подробности. Борей у него не божество, а «лихой старик», мифологические сатиры совсем по-домашнему согревают «руки… вкруг огней», нимфы зимой засыпают «с скуки». Такая приземленность, почти домашность мифологических образов неприметно разрушала классицистическую поэтику оды, способствовала преодолению и обновлению одической традиции.
По-новому изображает Державин и весну. Именно с рождением и первыми месяцами жизни «порфирородного отрока» поэт связывает наступление весны, обновление, пробуждение живой природы. И здесь Державин конкретизирует самые отвлеченные приметы, черты, признаки весны, описывает это время года с предельной осязаемостью, предметностью.
Смелость и новизна поэтических приемов Державина проявились в этой оде и в изображении того, кому посвящено все произведение, — «порфирородного отрока». Лиц царской фамилии было принято сравнивать в оде с образами античных богов и богинь, т. е. подчеркивать их величие, их божественную природу. Державин же и здесь порывает с традицией поэтического богоуподобления царей и призывает царского наследника научиться смирять свои чувства, оставаться и на троне человеком: «Будь страстей своих владетель, // Будь на троне — человек!»
Новое слово сказал Державин и в своих пейзажных стихотворениях, которые без всякого преувеличения можно назвать «говорящей живописью». Среди ранних произведений Державина есть стихотворение «Ключ» (1779), в котором поэт описывает источник в разное время дня и ночи и соответственно при разном освещении. Поражает великолепная многоцветная палитра поэта, увидевшего этот источник как бы глазами художника, богатство и красочность изобразительно-выразительных средств.
Умение Державина образно, зримо и конкретно говорить о самых отвлеченных вещах и предметах проявилось и в его стихотворении «На смерть князя Мещерского» (1779). В этом произведении поэт размышляет о жизни и смерти, о пределах земного существования человека. Уже первые строки стихотворения настраивают на философский лад, заставляют задуматься о скоротечности человеческой жизни:
Глагол времен! металла звон!
Твой страшный глас меня смущает;
Зовет меня, зовет твой стон,
Зовет — и к гробу приближает.
Начинаясь с этого вполне конкретного описания часового маятника, своим мерным ходом символизирующего неумолимый бег времени, стихотворение все отчетливее фокусирует мысль читателя на неизбежности смерти, на бренности всего земного. Но, что характерно для данного произведения и для всей поэзии Державина, смерть предстает не как отвлеченное понятие, а как зримый, хотя и гиперболический образ: она «зубами… скрежещет», «как молнией, косою блещет», от ее «роковых когтей никая тварь не убегает», «алчна смерть» «глотает царства». В последующих строфах стихотворения этот образ смерти приобретает поистине вселенский, космический размах:
Без жалости все смерть разит:
И звезды ею сокрушатся,
И солнцы ею потушатся,
И всем мирам она грозит.
Все стихотворение построено на разительных контрастах, смелых, ярких и выразительных метафорах, антитезах, олицетворениях. Вот только некоторые из них: «Монарх и узник — снедь червей, // Гробницы злость стихий снедает»; «Скользим мы бездны на краю, // В которую стремглав свалимся»; «Где стол был яств, там гроб стоит; // Где пиршеств раздавались лики, // Надгробные там воют клики // И бледна смерть на всех глядит».
И эта контрастность образов для данного стихотворения вполне естественна и закономерна. Ведь жизнь и смерть — это тоже антиподы, тоже взаимоисключающие друг друга понятия: человек «сегодня бог, а завтра прах». А раз так, рассуждает далее поэт, раз «я в дверях вечности стою», раз «сей день иль завтра умереть», то к чему стремиться к богатству, к славе, ко все новым и новым почестям? Не лучше ли отрешиться от всех суетных, мирских забот и помыслов, дорожить каждым мгновением жизни, как подарком судьбы, спокойно и достойно ожидать неизбежного финала:
Жизнь есть небес мгновенный дар;
Устрой ее себе к покою
И с чистою твоей душою
Благословляй судеб удар.
Такой примирительной, вполне в духе Горация мыслью заканчивается одно из лучших философских стихотворений Державина. Не случайно это стихотворение произвело такое сильное впечатление на молодого Белинского, который писал в статье «Литературные мечтания»: «Как страшна его ода „На смерть Мещерского“; кровь стынет в жилах, волосы, по выражению Шекспира, встают на голове встревоженною ратью, когда в ушах ваших раздается вещий бой глагола времен, когда в глазах мерещится ужасный остов смерти с косою в руках!».
Державин был глубоко религиозным человеком. Его перу принадлежит немало библейских подражаний и переложений, духовных од и стихотворений. Но ни одно из них не приобрело такой славы, как ода «Бог» (1780—1784). Ода «Бог» впервые была напечатана в журнале «Собеседник любителей российского слова» (1784, ч. 13). Она переведена на все почти европейские языки (английский, испанский, немецкий, французский, итальянский, польский, чешский, греческий, шведский) и даже на японский язык. По глубине мысли, по внутренней цельности и законченности, по стройности композиции это одно из лучших произведений Державина. Ода построена как философское рассуждение о Божественном Промысле и об отношении человека к Богу. Но это рассуждение пронизано лирическим воодушевлением, чувством религиозного умиления и восторга.
В оде Державин изображает бесконечность, всемогущество, премудрость, непостижимость и другие Божественные свойства. При помощи этого перечисления поэт хочет приблизиться к пониманию природы Бога, но сознает тщетность своих усилий. Державин приходит к выводу, что весь мир и сам человек только пылинки перед величием и бесконечным совершенством Божьим. Вместе с тем поэт видит значение человека в том, что в нем, «как солнце в малой капле вод», отразился образ Божества. Оттого и душа человеческая всегда стремится ввысь: «Несытым некаким летаю // Всегда пареньем с высоты». Человек, являясь созданием Божьим, представляет собой, по мысли Державина, как бы связь между двумя мирами — земным и небесным. И это извечное противоречие между земным существованием человека и его высшей Божественной природой с необычайной силой и выразительностью воплощено Державиным в одной из заключительных строф оды: «Я телом в прахе истлеваю, / Умом громам повелеваю, // Я царь — я раб — я червь — я Бог!»
Написанная в 1782 году ода Державина «Фелица» является глубоко новаторским произведением. На первый взгляд это обычная хвалебная ода, посвященная императрице. Здесь под именем «Киргиз-Кайсацкой царевны Фелицы» (от латинского слова «felicitas» — счастье) поэт вывел Екатерину II. Первоначальное название стихотворения — «Ода к премудрой Киргиз-Кайсацкой царевне Фелице, написанная некоторым мурзою, издавна проживающим в Москве, а живущим по делам своим в Санкт-Петербурге. Переведена с арабского языка 1782 года» — было подсказано Державину «Сказкой о царевиче Хлоре», написанной самой императрицей для ее маленького внука, будущего императора Александра I.
Тот «восточный» колорит, в который облек эту сказку Державин, никого, конечно, не мог обмануть. В Фелице современники без труда узнали Екатерину II, в ее «мурзах» — конкретных придворных вельмож из окружения императрицы. Вместе с тем собирательный образ «мурзы» наделен и автобиографическими чертами самого поэта.
Вводить образ автора в хвалебную оду по всем канонам классицизма не полагалось. Авторская позиция, несомненно, присутствовала и в одах Ломоносова и Сумарокова, но личность поэта в них никак не проявлялась. У Державина же это авторское «я» не только все время чувствуется, но и занимает не меньшее место в оде, чем объекты его похвалы и сатиры — Екатерина II и ее вельможи. Державин и в этом произведении, как и во многих других своих стихотворениях, никогда не стесняется говорить о себе — о чертах своего характера, о своих привычках и вкусах, о своих пристрастиях, симпатиях и антипатиях. Обретение автором равноправного места в произведениях наряду с его персонажами было новым словом в литературе, предвосхищало сентиментальные повести и стихотворения, в которых автор делился с читателем своими впечатлениями, чувствами и переживаниями, а несколько позже, в XIX веке, и знаменитые «лирические отступления» в «Евгении Онегине» Пушкина и в «Мертвых душах» Гоголя.
Отход от традиций классицизма особенно ощутим и в показе Фелицы — Екатерины II. Вместо изображения «земной богини», как это обычно полагалось в хвалебных одах, адресованных императрицам, мы находим портрет реального человека. И это портрет не официальный, условный, парадный, а нарисованный совершенно новыми красками. В тот момент Державин смотрел на Екатерину II восторженными глазами, видел в ней идеал человечной правительницы, образец всевозможных добродетелей. Казалось, сбывалась его мечта увидеть на троне Человека, мудрую, просвещенную государыню. Вместе с тем императрица показана в своих повседневных заботах, делах и привычках. В быту, в обычной жизни она ведет себя очень скромно, на первый взгляд ничем не отличается от других людей, разве что любовью к поэзии, умением ценить шутку, равнодушием к славе, здравым смыслом. Такой она виделась простодушному поэту со стороны (что-что, а обольщать, особенно поначалу, своих и чужих литераторов и философов Екатерина умела), такой она и показана в оде:
Мурзам твоим не подражая,
Почасту ходишь ты пешком,
И пища самая простая
Бывает за твоим столом;
Не дорожа твоим покоем,
Читаешь, пишешь пред налоем.
Низведение «земной богини» до уровня обычного в своих поступках и делах человека во времена Державина было явлением неслыханным. Но эта поэтическая смелость Державина не только не вызвала порицания или гнева со стороны «Фелицы», избалованной похвалами и лестью, но, напротив, заслужила ее полное одобрение (вещественным знаком такого одобрения, как уже говорилось выше, послужила золотая табакерка с пятьюстами червонцами, пожалованная автору оды).
Для русской же поэзии эта «вольность» Державина имела глубокие и важные последствия: такая «домашность», по выражению Пушкина, в изображении царствующих особ с легкой руки Державина становилась традицией. И когда Пушкин в своих критических заметках хвалил английского писателя Вальтера Скотта за то, что в его исторических романах «мы знакомимся с прошедшим временем… домашним образом», он, несомненно, помнил и о Державине, который впервые в русской поэзии осмелился отойти от трафарета в изображении царей и цариц.
В «Фелице» Державин преодолевал и еще одну тенденцию классицизма, еще одно незыблемое правило — в хвалебной оде только хвалить, восторгаться, восхищаться, но никак не обличать, не критиковать. В этом же его произведении иронии и сатиры не меньше, если не больше (правда, не по отношению к самой императрице), чем похвалы и искренней восторженности. Автор оды с непостижимой смелостью высмеивает одного за другим самых именитых вельмож, сановников, фаворитов Екатерины. Условный восточный колорит нисколько не затушевывал резкой сатиры, в которой легко угадывались портреты могущественного фаворита Г. А. Потемкина, графа А. Г. Орлова, генерала П. И. Панина, егермейстера С. К. Нарышкина, генерал-прокурора Сената и прямого начальника Державина по службе князя А. А. Вяземского.
Наконец, необычным в оде Державина было и то, что в ней наблюдается отход от обязательного для этого жанра высокого слога и стиля. В «Фелице» встречается множество просторечных, разговорных слов и выражений, обычных для басни или для «ирои-комической» поэмы, но никак не для оды: «проспавши до полудни», «к портному по кафтан», «качели», «шинóк» (т. е. питейный дом, кабак), «имея шапку набекрене», «кулачные бойцы», «удалые гребцы», «сидя дома, я прокажу, играя в дураки с женой», «голубятня», «жмурки», «свáйка» (простонародная игра), «лентяй», «брюзга» и т. д. и т. п. Да и вся ода написана тем «забавным русским слогом», изобретение которого Державин считал одной из своих главных заслуг перед русской поэзией, т. е. сочетанием шутки, веселости, иронии с серьезностью и важностью тем, поднятых в этом произведении.
Если в «Фелице» Державин говорит о екатерининских вельможах шутливо-иронически, то во многих других его произведениях ирония по отношению к ним сменяется гневом и презрением, сатира становится бичующей, голос поэта — негодующим. Пафос гражданского негодования особенно сильно проявляется в стихотворении Державина «Властителям и судиям», представляющем собою переложение 81-го библейского псалма. Поэт успел дважды опубликовать различные редакции этого стихотворения, пока в 1795 году оно не попало на глаза Екатерине II. Разразился страшный скандал. Обличительный пафос «дерзкого» стихотворения Державина был настолько силен (да еще на фоне только что свершившейся французской революции 1789—1793 годов), что поэту предстояло объяснение по поводу этого произведения с секретарем тайной канцелярии «кнутобойцем» С. И. Шешковским. Державин вынужден был написать специальную оправдательную записку, где доказывал, что его стихотворение никак не может быть причислено к «якобинским» (т. е. революционным, вольнодумным), так как «царь Давид (чей псалом переложил поэт во «Властителях и судиях») не был якобинец, следовательно, песни его не могут быть никому противными». Доводы поэта были признаны убедительными, и Державина оставили в покое. Гроза прошла стороной.
Чем же это стихотворение так прогневало императрицу? Прежде всего небывалой резкостью и смелостью выраженного в нем чувства гражданского негодования поэта на произвол и «злодейство» «земных богов», неправедность их дел и помыслов. Долг государей и вельмож — «сохранять законы», не оставлять в беде сирот и вдов, «спасать от бед невинных», «от сильных защищать бессильных». Но у властителей «очеса» (очи, глаза) «покрыты мздою», гневные и пророческие слова Бога до них не доходят, а если и доходят, то они им «не внемлют». И тогда поэт призывает Божий суд и небесную кару на головы «неправедных и злых» земных владык:
Воскресни, Боже! Боже правых!
И их молению внемли:
Приди, суди, карай лукавых
И будь един царем земли!
Такой патетики и силы, такого накала чувств, такой гражданской смелости русская поэзия до Державина еще не знала. И не удивительно, что этот и другие обличительные стихи Державина («Праведный судия», «Вельможа») эхом отозвались в оде А. Н. Радищева «Вольность» и в одноименной оде А. C. Пушкина, в вольнолюбивой лирике К. Ф. Рылеева, в лермонтовском стихотворении «Смерть поэта» (особенно в заключительных его шестнадцати строках), в «Размышлениях у парадного подъезда» Н. А. Некрасова.
В 1822 году в стихотворении «Послание цензору» А. С. Пушкин, по-видимому имея в виду именно гражданскую, политическую лирику Державина, писал:
Державин, бич вельмож, при звуке грозной лиры
Их горделивые разоблачал кумиры.
Одним из самых оригинальных произведений Державина является его ода «Водопад» (1791—1794), написанная в связи с внезапной смертью некогда одного из могущественнейших людей России, фаворита Екатерины II князя Г. А. Потемкина. Потемкин был выдающимся государственным деятелем и полководцем, оставившим заметный след в истории России. Он во многом способствовал тому, что к России был присоединен Крым (Таврида), за что получил почетный титул Потемкина-Таврического. Его неожиданная смерть 5 октября 1791 года в степи, по пути из Ясс в Николаев, произвела сильное впечатление на Державина. Эта ода имеет и реальное, и символическое значение. Она открывается величественной картиной водопада Кивач на реке Суне в Олонецкой губернии: «Алмазна сыплется гора // С высот четыремя скалами…» Но это не просто великолепная и яркая пейзажная картина, основанная на подлинных, реальных впечатлениях и воспоминаниях самого Державина в бытность его олонецким губернатором. Описание водопада символизирует жизнь человеческую, в частности превратности судьбы Потемкина, достигшего высших ступеней славы и почета, но потерявшего свое былое величие и окончившего жизнь в глухой степи, по существу в почетной ссылке: «Не ты ли с высоты честей // Незапно пал среди степей?» Мысль об изменчивости и непрочности человеческого счастья не только поражает поэта, но и наводит его на философские размышления о славе и величии подлинных героев, «нетленна память» о делах которых никогда не умирает в сердцах людей. Ода «Водопад», впервые напечатанная в 1798 году, получила высокую оценку Белинского, подробно разобравшего ее в статье «Сочинения Державина» (1843): «„Водопад“ принадлежит к числу блистательнейших созданий Державина…» Вместе с тем Белинский отметил, что эта ода — яркий образец произведений Державина, для которых характерна «смесь реторики с поэзиею». Восторженно отозвался об оде «Водопад» Н. В. Гоголь: «В „Водопаде“ перед ним (Державиным. — С. Д.) пигмеи другие поэты. Природа там как бы высшая нами зримой природы, люди могучее нами знаемых людей, а наша обыкновенная жизнь перед величественной жизнью, там изображенной, точно муравейник, который где-то далеко копышется вдали».
С середины 90-х годов Державин все чаще обращается к так называемой «антологической» поэзии (антологическая поэзия — общее название небольших изящных стихотворений, написанных в подражание древнегреческой лирике, сохранившейся в античных антологиях). Особенно сильно это новое увлечение Державина проявилось в его анакреонтических стихах, которые он позднее, в 1804 году, издал отдельным сборником под названием «Анакреонтические песни». В кратком предисловии к своему сборнику Державин писал: «Для забавы в молодости, в праздное время и наконец в угождение моим домашним писал я сии песни. По любви к отечественному слову желал я показать его изобилие, гибкость, легкость и вообще способность к выражению самых нежнейших чувствований, каковые в других языках едва ли находятся».
В этот сборник Державин включил не только свои переводы и переложения Анакреонта, Сапфо, Горация, но и многие оригинальные произведения, созданные как бы в подражание античным поэтам, но отличающиеся, как писал в «Литературных мечтаниях» Белинский, «сгибом ума русского, русским образом взгляда на вещи».
Анакреонтические мотивы разрабатывали Ломоносов, Сумароков, Богданович и многие другие русские поэты, но лишь Державин вдохнул в эти условные, фривольно-шаловливые или идиллические стихотворения живую жизнь, подлинное чувство. В ничем, казалось бы, не примечательных, обыденных явлениях он сумел обнаружить высокую поэзию, придать специфическим чертам и приметам античной жизни русскую национальную окраску. Вот почему Державин так широко использовал в своих «Анакреонтических песнях» традиции русского фольклора, устного народного творчества, сохранив в то же время, как отмечал Белинский в статье «Сочинения Державина», «эллинский дух», «живое и артистическое сочувствие… к художественному миру Древней Греции».
Некоторые излюбленные мотивы Анакреонта и Горация Державин разрабатывает в стихотворении «Евгению. Жизнь Звáнская». Оно построено в форме послания к приятелю — епископу, литератору и историку Евгению Болховитинову. Здесь поэт описывает один обычный день своей жизни в имении Званка в Новгородской губернии. Этот день ничем не отличается от других таких же дней, заполненных бытовыми заботами и литературными занятиями.
Главное содержание стихотворения составляет похвала сельскому уединению, которое способствует и творческому вдохновению поэта, и возможности спокойно, без суеты, на лоне природы поразмышлять о времени и о себе, о превратностях жизни, о скоротечности земного бытия. Вместе с тем эти философские, порою пессимистические размышления нисколько не нарушают очарования спокойной и размеренной, почти идиллической жизни поэта в своем поместье. И не случайно уже в начальных строфах своего стихотворения Державин риторически вопрошает, а фактически утверждает: «Возможно ли сравнять что с вольностью златой, // С уединением и тишиной на Званке?»
В 1795 году Державин написал стихотворение «Памятник», которому суждено было оставить заметный след в истории русской поэзии. В этом произведении Державин попытался осмыслить свою поэтическую деятельность, свое место в русской литературе. Хотя стихотворение написано за много лет до смерти поэта, оно носит как бы итоговый характер, представляет своего рода поэтическое завещание Державина.
По теме и композиции данное стихотворение восходит к оде 30 римского поэта Горация «Создал памятник я…» («К Мельпомене») из третьей книги его од. Однако, несмотря на это внешнее сходство, Белинский в упоминавшейся выше статье «Сочинения Державина» счел необходимым отметить оригинальность державинского стихотворения, его существенное отличие от оды Горация: «Хотя мысль этого превосходного стихотворения взята Державиным у Горация, но он умел выразить в такой оригинальной, одному ему свойственной форме, так хорошо применить ее к себе, что честь этой мысли так же принадлежит ему, как и Горацию».
Как известно, эту традицию своеобразного осмысления пройденного литературного пути, традицию, идущую от Горация и Державина, воспринял и творчески развил в стихотворении «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» (1836) А. С. Пушкин. Но при этом Гораций, Державин и Пушкин, подводя итог своей творческой деятельности, различно оценивали свои поэтические заслуги, по-разному формулировали свои права на бессмертие.
Гораций считал себя достойным славы за то, что хорошо писал стихи, сумел передать на латинском языке неповторимую гармонию, ритмы и стихотворные размеры древнегреческих лириков — эолийских поэтов Алкея и Сапфо: «Первым я приобщил песню Эолии к италийским стихам…»
Державин в «Памятнике» особо выделяет свою поэтическую искренность и гражданскую смелость, свое умение говорить просто, понятно и доступно о самых высоких материях. Именно в этом, а также в своеобразии своего «забавного русского слога» он видит неоспоримое достоинство своих стихотворений, свою высшую заслугу перед русской поэзией:
Что первый я дерзнул в забавном русском слоге
О добродетелях Фелицы возгласить,
В сердечной простоте беседовать о Боге
И истину царям с улыбкой говорить.
Пушкин же утверждал, что право на всенародную любовь он заслужил гуманностью своей поэзии, тем, что своей лирой он пробуждал «чувства добрые». Взяв за основу своего стихотворения державинский «Памятник» и специально подчеркивая это целым рядом художественных деталей, образов, мотивов, Пушкин давал тем самым понять, как тесно связан он с Державиным исторической и духовной преемственностью. Эту преемственность, это непреходящее значение поэзии Державина в истории русской литературы очень хорошо показал в статье «Сочинения Державина» Белинский: «Если Пушкин имел сильное влияние на современных ему и явившихся после него поэтов, то Державин имел сильное влияние на Пушкина. Поэзия не родится вдруг, но, как все живое, развивается исторически: Державин был первым живым глаголом юной поэзии русской».
Оставьте первый комментарий