ДУШЕНЬКА

КНИГА ВТОРАЯ
(Отрывки)
Но где возьму черты
Представить страх, какой являла вся природа,
Увидев Душеньку в пространстве темноты,
Оставшу без отца, без матери, без рода,
И, словом, вовсе без людей,
Между драконов и зверей?
Тут всё, что царска дочь от нянюшек слыхала
И что в чудеснейших историях читала,
Представилось ее смущенному уму.
Страшилища духов, волшебные призрáки,
Различных там смертей являли ей признáки
И мрачной ночи сей усугубляли тьму.
Но Душенька едва уста свои открыла
Промолвить жалобу, не высказав кому,
Как вдруг чудесна сила
На крылех ветренних взнесла ее над мир.
Невидимый Зефир,
Ее во оный час счастливый похититель,
И спутник и хранитель,
Неслыханну дотоль увидев красоту,
Запомнил Душеньку уведомить сначала,
Что к ней щедротна власть тогда повелевала
Ее с почтением восхитить в высоту;
И, мысли устремив к особенному диву,
Взвевал лишь только ей покровы на лету.
Увидя ж Душеньку от страху еле живу,
Оставил свой восторг и страх ее пресек,
Сказав ей с тихостью, приличною Зефиру,
Что он несет ее к блаженнейшему миру —
К супругу, коего Оракул ей прорек;
Что сей супруг давно вздыхает без супруги;
Что к ней полки духов
Назначены в услуги,
И что он сам упасть к ногам ее готов,
И множество к тому прибавил лестных слов.
Амуры, кои тут царевну окружали,
И уст улыбками и радостьми очес
Отвсюду те слова согласно подтверждали.
Не в долгом времени Зефир ее вознес
К незнаемому ей селению небес,
Поставил средь двора и вдруг оттоль исчез.

Какая Душеньке явилась тьма чудес!
Сквозь рощу миртовых и пальмовых древес
Великолепные представились чертоги,
Блестящие среди бесчисленных огней,
И всюду розами усыпаны дороги;
Но розы бледный вид являют перед ней
И с неким чувствием ее лобзают ноги.
Порфирные врата, с лица и со сторон,
Сафирные столпы, из яхонта балкон,
Златые куполы и стены изумрудны
Простому смертному должны казаться чудны:
Единым лишь богам сии дела не трудны.
Таков открылся путь — читатель примечай —
Для Душеньки, когда из мрачнейшей пустыни
Она во образе летящей вверх богини,
Нечаянно взнеслась в прекрасный некий рай.
В надежде на богов, бодряся их признáком,
Едва она ступила раз,
Бегут навстречу ей тотчас
Из дому сорок нимф в наряде одинаком:
Они старалися приход ее стеречь;
И старшая из них, с пренизким ей поклоном,
От имени подруг почтительнейшим тоном
Сказала должную приветственную речь…

<…> Светило днéвное уже склонилось к лесу,
Над домом черную простерла ночь завесу,
И купно с темнотой
Ввела царевнина супруга к ней в покой,
В котором крылося несчастно непокорство.
И если повести не лгут,
Прекрасна Душенька употребила тут
И разум, и проворство,
И хитрость, и притворство,
Какие свойственны женáм,
Когда они, дела имея по ночам,
Скорее как-нибудь покой дают мужьям.
Но хитрости ль ее в то время успевали,
Иль сам клонился к сну грызением печали,—
Он мало говорил, вздохнул,
Зевнул,
Заснул.

Тогда царевна осторожно
Встает толь тихо, как возможно,
И низу, по тропе златой,
Едва касаяся пятой,
Выходит в некакий покой,
Где многие от глаз преграды
Скрывали меч и свет лампады.
Потом с лампадою в руках
Идет назад, на всякий страх,
И с вображением печальным
Скрывает меч под платьем спальным;
Идет и медлит на пути,
И ускоряет вдруг ступени,
И собственной боится тени,
Бояся змея там найти.
Меж тем в чертог супружний входит.
Но кто представился ей там?
Кого она в одре находит?
То был… но кто?.. Амур был сам;
Сей бог, властитель всей натуры,
Кому покорны все амуры.
Он в крепком сне, почти нагой,
Лежал, раскинувшись в постеле,
Покрыт тончайшей пеленой,
Котора сдвинулась долой
И частью лишь была на теле.
Склонив лицо ко стороне,
Простерши руки обоюду,
Казалось, будто бы во сне
Он Душеньку искал повсюду.
Румянец розы на щеках,
Рассыпанный поверх лилеи,
И белы кудри в трех рядах,
Вьючись вокруг белейшей шеи,
И склад, и нежность всех частей,
В виду, во всей красе своей,
Иль кои крылися от вида,
Могли унизить Адонида,
За коим некогда, влюблясь,
Сама Венера, в дождь и в грязь,
Бежала в дикие пустыни,
Сложив величество богини.
Таков открылся бог Амур,
Таков, иль был тому подобен,
Прекрасен, бел и белокур,
Хорош, пригож, к любви способен.
Но в мыслях вольных без препятств,
За сими краткими чертами,
Читатели представят сами,
Каков явился бог приятств
И царь над всеми красотами.

Увидя Душенька прекрасно божество
Наместо аспида, которого боялась,
Видение сие почла за колдовство,
Иль сон, или призрáк, и долго изумлялась;
И видя, наконец, что каждый видеть мог,
Что был супруг ее прекрасный самый бог,
Едва не кинула лампады и кинжала,
И, позабыв тогда свою приличну стать,
Едва не бросилась супруга обнимать,
Как будто б никогда его не обнимала.
Но с удовольствием жаждающих очей
Остановлялась тут стремительность любовна;
И Душенька тогда, недвижна и бессловна,
Считала ночь сию приятней всех ночей.
Она не раз себя в сем диве обвиняла,
Смотря со всех сторон, что только зреть могла,
Почто к нему давно с лампадой не пришла,
Почто его красот заране не видала;
Почто о боге сем в незнании была
И дерзостно его за змея почитала.
Впоследок царска дочь,
В сию приятну ночь
Дая свободу взгляду,
Приближилась, потом приближила лампаду,
Потом, нечаянной бедой,
При сем движении, и робком и несмелом,
Держа огонь над самым телом,
Трепещущей рукой
Небрежно над бедром лампаду наклонила
И, масла часть пролив оттоль,
Ожогою бедра Амура разбудила.
Почувствуя жестоку боль,
Он вдруг вздрогну́л, вскричал, проснулся
И, боль свою забыв, от света ужаснулся;
Увидел Душеньку, увидел также меч,
Который из-под плеч
К ногам тогда скользнулся;
Увидел все вины́
Или признáки вин зломышленной жены;
И тщетно тут она желала
Сказать несчастья все с начала,
Какие в выправку сказать ему могла.
Слова в устах остановлялись;
И свет и меч в винáх уликою являлись,
И Душенька тогда, упадши, обмерла.
Книга третия
Бывала Душенька веселостей душою,
Бывала Душенька большою госпожою;
Бывало в прошлы дни, под кровом у небес,
Когда б лишь капля слез
Из глаз ее сверкнула,
Или бы Душенька о чем-нибудь вздохнула,
Или б поморщилась, иль только бы взглянула,
В минуту б для ее услуг
Полки духов явились вкруг,
С водами, спиртами, из разных краев света;
И сам бы Эскулап, хотя далеко жил,
Тотчас бы сыскан был
Пощупать, посмотреть иль просто для совета,
И всю б свою для ней науку истощил.
Когда же во дворе рассеялися слухи,
Что Душенька в раю преслушала закон
И что ее за грех оставил Купидон,
Оставили ее и все прислужны духи…
<…> Но Душенька дотоль в раю
Была супругою Амура,
И участь Душенька свою
Утратила потом, как дура.
Утратила любовь превыше всех утех,
Любовь нежнейшего любовника и друга,
Иль паче божества под именем супруга.
Проступок свой тогда вменяя в крайний грех,
Жарчайшею к нему любовью пламенела;
Стократ она, в поправку дела,
Прощения просить хотела
У мужа, у богов, у каждого и всех,
Но способов к тому в пустыне не имела:
В пустыне сей никто — ни человек, ни бог —
Ни видеть слез ее, ни слышать слов не мог.

Амур в сей час над ней невидимо взвивался,
Тая свою печаль во мраке черных туч;
И если проницал к нему надежды луч,
Надеждой Душеньку утешить он боялся.
Он ею тайно любовался,
Поступки он ее украдкой примечал,
Ее другим богам в сохранность поручал,
И, извиняя в ней поспешность всякой веры,
Приписывал вину одним ее сестрам.
Известно то, что он, по проискам Венеры,
Царевну должен был тогда предать судьбам,
И что в толико лютой части,
Спасая жизнь ее от злобствующей власти,
Какою ей тогда Венерин гнев грозил,
Противу склонности повсюду ухищрялся,
Против желания повсюду притворялся,
Как будто б он уже царевну не любил,
Не смея же ей сам явить свои прислуги,
Он эху той округи
Строжайший дал приказ,
Чтоб эхо всяку речь царевнину внимало
И громко повторяло
Слова ее сто раз.
«Амур, Амур!» — она вскричала…
И, может быть, что речь еще бы продолжала,
Как некий бурный шум средь облак в оный час
На время прекратил ее плачевный глас.
На вопль отчаянной супруги,
Который поразил и горы, и леса
Печальной сей округи,
Который эхо там, во многи голоса,
Несло наперехват под самы небеса,
Амур, предавшися движенью некой страсти,
Забыв жестоку боль бедра
И все, что было с ним вчера,
Едва не позабыл уставы вышней власти,
Едва не бросился с высоких облаков
К ногам возлюбленной, без всяких дальних слов,
С желаньем навсегда отныне
Оставить пышности небес
И с нею жить в глухой пустыне,
Хотя б то был дремучий лес.
Но, вспомнив, нежный бог, в жару своих желаний,
Несчастливый предел толь лестных упований
И гибель Душеньки, строжайшим ей судом
Грядущую потом,
Умерил страсть свою, вздохнул, остановился,
И к Душеньке с высот во славе он спустился:
Предстал ее глазам,
Предстал… и так, как бог, явился;
Но, в угождение Венере и судьбам,
Воззрел на Душеньку суровыми очами,
И так, как бы ее оставил он навек,
Гневливым голосом, с презором произрек
Строжайшую ей часть, предписанну богами:
«Имей,— сказал он ей,— отныне госпожу,
Отныне будешь ты Венериной рабою,
Отныне не могу делить утех с тобою,
Но злобных сестр твоих я боле накажу».

«Амур, Амур!» — опять царевна возгласила…
Но он при сих словах,
Не внемля, что она прощения просила,
Сокрылся в облаках!
Сокрылся и потом в небесный путь пустился,
И боле не явился.
Болтливы эхи дальних мест,
Которы, может быть, наукой от Венеры,
Подслушивали речь из ближней там пещеры
И видели его свиданье и отъезд,
Впоследок разнесли такую в мир огласку,
За быль или за сказку,
За правду иль прилог,
Что будто, чувствуя жестокую ожогу,
Амур прихрамывал на раненую ногу;
И будто бы сей бог,
Сбираясь к небесам в обратную дорогу,
Лучом своим и сам царевну опалил
И множество древес сим жаром повалил.
Но как то ни было, любови ль нежной сила
Или особая господствующа власть
Соделывала в ней мучительную страсть:
Супружню всю она суровость позабыла,
Лишь только помнила, кого она любила
И дерзостью своей чего себя лишила.
Чего ей ждать тогда осталось от небес?
В отчаяньи, пролив потоки горьких слез,
Наполнив воплями окружный дол и лес,
«Прости, Амур, прости!» — царевна вопияла
И в тот же час лихой,
Бездонну рытвину увидев под горой,
С вершины в пропасть рва пуститься предприяла,
Пошла, заплакала с платочком на глазах,
Вздохнула! ахнула!.. и бросилась в размах.
Амур оставил ли зефиров без наказа,
Велел ли Душеньку стеречь на всех горах,
Читатель может сам увидеть то в делах.
В тот час и в тот момент усердный Скоромах—
Зефир, слуга ее при ветренных путях,—
Увидев царску дочь в толь видимых бедах,
Не ждал себе о том особого приказа,
Оставил все дела в высоких небесах,
Тряхнул крылом, порхнул три раза,
И Душеньку тогда, летящую на низ,
Прикрыв воскрылием своих воздушных риз
От всякой наглости толпы разносторонной,
Как должно подхватил,
Как должно отдалил
От пропасти бездонной,
И тихо положил
На мягких муравах долины благовонной.
Он тихим дханием там воздух растворил,
Бореям дерзким дуть над нею запретил
И долго прочь не отходил,
Забыв свою любезну Флору…

<…> Несчастна Душенька, не в многие минуты,
Неся на смерть красу,
Явилася в лесу;
Не в многие минуты,
Кончая скорби люты
И плачась на судьбу,
Явилась на дубу;
Избрав крепчайший сук, последний шаг ступила
И к суку свой платок как должно прицепила,
И в петлю Душенька головушку вложила;
О, чудо из чудес!
Потрясся дол и лес!
Дубовый грубый сук, на чем она повисла,
С почтением к ее прекрасной голове
Погнулся так, как прут, изросший в вешни числа,
И здраву Душеньку поставил на траве;
И все тогда суки, на низ влекомы ею,
Иль сами волею своею,
Шумели радостно над нею,
И, съединяючи концы,
Свивали разны ей венцы.
Один лишь наглый сук за платье зацепился,
И Душенькин покров вверху остановился.
Тогда увидел дол и лес
Другое чудо из чудес!
И горы вскликнули громчае сколь возможно,
Что Душенька была прекрасней всех неложно;
И сам Амур тогда, смотря из облаков
Прилежным взором, то оправдывал без слов,
Меж тем как Душенька в живущих оставалась,
Как бытностью ее натура красовалась,
Явился ей еще удобный смерти род,
Которым чаяла окончить свой живот.
Не могши к дубу прицепиться,
Она решила утопиться.
На случай сей река
Была недалека.
Царевна с берега крутого,
Где дно реки от глаз скрывалось под водой,
На смерть пустилась снова.
Но вдруг, противною судьбой,
Поехала она на щуке шегардой;
И, ехав по верху опаснейшей дороги,
Мочила Душенька лишь только хвост и ноги.
К хранению ее прибавлен был конвой:
Другие тут же щуки,
Наукой от богов, иль просто без науки,
Собравшися, как должно, в строй,
От всяких случаев царевну ограждали
И в путь с плесканием ее препровождали.
Иные говорят,
Что будто в щуках там приметили наяд
И что наяды эскадроном
Явились к Душеньке с поклоном.
Не знаю, правда ль то, лишь нет сомненья в оном,
Что некие тогда из сих наяд, иль рыб,
Которых род с рекой от времени погиб,
Служив дотоль в раю под счастливым законом,
За Душенькою тут спешили вслед догоном,
В старинном их строю
Признать по должности владычицу свою,
Забыв, что бог прекрасна рая,
С тех пор как райску жизнь в ничто преобратил,
Служивших там, как бы карая,
Оттоль на волю распустил.
Несчастна Душенька, сколь много ни старалась
В речном потоке утонуть,
Но щукою неслась благополучно в путь,
И с берега она к другому добиралась.
В сих муках тщетно жизнь кляла
И тщетно снова смерть звала;
На зов плавучий сонм вопил единогласно,
Что Душенька в бедах,
Без пользы и напрасно
Стремится кончить жизнь в водах;
Что боги пусть продлят прекрасны годы,
И что ее на смерть отнюдь не примут воды.
Остался наконец единый смерти род,
Который Душенька еще не испытала;
Она еще себя надеждою питала,
Что, может быть, огнем скончает свой живот,
Вдали в то время дым курился:
Ко смерти новый путь открылся,
И Душенька пошла на дым;
И случаем тогда, видущим, иль слепым,
Пришла к речному брегу
И там на муравах
Нашла огонь в дровах,
К рыбачьему ночлегу.
Хозяин оных дров,
Престарый рыболов
В ладье своей на лов
Отплыл во оно время.
Царевна жизни бремя
Легко могла пресечь:
Могла себя сожечь
В пустом широком поле,
В просторе и на воле.
Никто б ее извлечь,
Никто б не мог оттоле,
Когда бы небеса
От смертного часа
Ее не отдалили
И новы чудеса
Над ней не сотворили.
Она, сказав ко всем последние слова,
Лишь только бросилась во пламень на дрова,
Как вдруг невидимая сила
Под нею пламень погасила…

<…> Амур жестокость зол подобно ощущал,
Он все ее беды иль видел, или знал.
Но для чего ее оставил он без стражи,
Когда она несла горшечек адской сажи?
Читатель сей вопрос решит, конечно, сам;
Угодно было так судьбам,
Угодно было так Венере,
Чтоб Душенька была черна,
Чтоб Душенька была дурна
И крылась от людей в пещере.
Амур отвержен был в Цитере
И, в небе быв тогда без сил,
Беде нарочно попустил,
Чтоб тем обезоружить злобу,
Котора Душеньку могла привесть ко гробу.
Для редкости сих дел,
Повсюду мир шумел
О роде Душеньки, об участи, о летах,
О всех ее приметах.
Дошла впоследок весть,
Чрез слух иль как ни есть,
К сестрам ее коварным,
Что Душенька в раю с супругом лучезарным
Недолго пожила;
Что изгнана оттоль за некаки дела
И что напóследи, скитаяся без дела,
Иссохла, подурнела
И страшно почернела.
Они устроили на случай торжество
И громко всем трубили,
Что Душеньку везде грехи ее губили
И что за то ее карает божество.
Превратным разумам любови существо
Неведомо и странно.
Сестры царевны сей,
Навлекши скорби ей
И все ее дела ругая беспрестанно,
Отнюдь не мыслили во мраке клеветы,
Что Душенька, лишась наружной красоты,
Могла Амуром быть любима постоянно.
Амур, напастями царевны отвлечен,
Стремил старание к единому лишь виду,
Чтоб гнев судеб к ней был, сколь можно, облегчен,
Как будто бы забыл от сестр ее обиду;
Но после обратил их наглость им же в казнь:
На торжество сих сестр нарочного отправил,
Который от него, как должно, их поздравил;
Благодаря притом за дружбу и приязнь,
Прибавил, что Амур любовью к ним пылает
И с нетерпением увидеть их желает,
И только ждет, без дальних слов,
Чтобы они, взошед на каменную гору,
Какая выше всех представится их взору,
Оттуда бросилися в ров;
И что потом Зефир минуты не утратит,
Тотчас летящих их подхватит,
Помчит наверх в небесный край
И прямо постановит в рай,
А там Амур явит им должные услуги,
Намерясь купно взять обеих их в супруги.

Услыша толь приятну речь,
Сестры царевнины от радости вскружились:
Скорей коней велели впречь,
В богаты платья нарядились;
Не прочили белил, ни мушек, ни румян,
Опрыскались водами,
Намазались духами,
Хулили Душеньку, за дерзость и обман,
Отправились к горе и там, с крутой вершины,
Спешили броситься в стремнины.
Но их Зефир потом наверх не подхватил,
А дул, как видно, только в тыл;
И в райское они жилище не попали,
Лишь только головы себе, летя, сломали.
Карая тако злость, меж тем прекрасный бог
Подробну ведомость имел со всех дорог,
От всех лесов и гор, где Душенька являлась,
И, сведав, что она
От всех удалена,
В средине гор скрывалась,
Донес богам о том сполна;
Донес, что Душенька была уже черна,
Суха, худа, дурна;
И упросил тогда смягченную Венеру,
Чтоб было наконец дозволено ему,
Открыто самому,
Явиться к Душеньке в пещеру.
Но как представился тогда его очам
Предмет любови постоянной?
Несчастна Душенька, в печали несказанной,
Не ела, не пила, не зрела света там.
Читатель должен знать сначала,
Что Душенька тогда лежала;
Но боком, иль ничком,
Спала или дремала,
Не ведаю о том
И не хочу искать свидетельства для веры:
Лишь знаю, что она лежала на фате
У входа сей пещеры,
Скрывая голову в пещерной темноте;
А часть оставшая являлась в красоте
На зрелище пред входом;
И быть тогда могла признáком и довóдом,
Когда б любовный бог
О точности вещей иметь сомненье мог.
Зефиры видели и свету возвестили,
Что Душеньку Амур издалека узнал
И руку у нее, подшедши, целовал;
Но скоро их из глаз обоих упустили.
Проснувшись, Душенька тогда
Взглянула, ахнула! закрылась от стыда,
Уйти в пещеру торопилась,
И тамо, наконец, с Амуром изъяснилась,
Неведомо в каких словах;
А только ведомо всему земному кругу
Взаимное от них прощение друг другу
Во всех досадах и винах.

Амур потом, при всей свободе,
Велел публиковать в народе
Старинну грамоту, котору сам Зевес,
В утеху всех дурных, на землю дал с небес;
И всюду, слово в слово,
Та грамота тогда твердилася занóво:
«Закон времен творит прекрасный вид худым,
Наружный блеск в очах преходит так, как дым,
Но красоту души ничто не изменяет,
Она единая всегда и всех пленяет».

Слова сии Амур твердя повсюду сам,
Представил грамоту Венере и богам,
А вместе с грамотой и Душеньку представил,
Котору в черноте дурною он не ставил.
Юпитер, покачав
Разумной головою,
Амуру дал устав,
По силе старых прав,
Чтоб век пленялся он душевной красотою,
И Душенька была б всегда его четою.
Сама богиня красоты,
Из жалости тогда, иль некакой тщеты,
Как то случается обычно,
Нашла за должно и прилично,
Чтобы ее сноха,
Терпением своим очистясь от греха,
Наружну красоту обратно получила,—
Небесною она росой ее умыла,
И стала Душенька полна, цветна, бела,
Как преж сего была.
Амур и Душенька друг другу равны стали,
И боги все тогда их вечно сочетали.
Он них родилась дочь, прекрасна так, как мать;
Но как ее назвать,
В российском языке писатели не знают,
Иные дочь сию Утехой называют,
Другие — Радостью, и Жизнью, наконец;
И пусть, как хочет, всяк мудрец
На свой зовет ее особый образец,
Не пременяется названием натура:
Читатель знает то, и знает весь народ,
Каков родиться должен плод
От Душеньки и от Амура.
<1783>

КОММЕНТАРИИ
Душенька. Впервые — «Душенька, древняя повесть в вольных стихах». — СПб., 1783. Печатается по изд.: Богданович И. Ф. Стихотворения и поэмы. — Л., 1957 (Библиотека поэта. Большая серия).
Предисловие от сочинителя.
…Будучи побужден к тому печатными и письменными похвалами, какие сочинению моему сделаны. — По-видимому, имеется в виду положительная анонимная рецензия в «Прибавлениях к „Московским ведомостям“» (1783. — № 96. — 2 декабря), а также похвала «Душеньке» в «Собеседнике любителей российского слова» (1783. — Ч. 9).
Хлоя — героиня любовного романа греческого писателя Лонга (II—III вв.), в котором рассказывается о том, как, покинутые своими родителями, юные герои произведения полюбили друг друга в обстановке пастушеской жизни.
Видец — вид.
Книга первая
Феб — второе имя бога Аполлона.
Иппокрена — в греческой мифологии источник вдохновения, который возник от удара копытом крылатого коня Пегаса на горе муз Геликоне.
Си́ры — осиротелые.
…Гомер, отец стихов // Двойчатых… — т. е. имеющих обязательную цезуру (паузу внутри стихотворной строки), разделяющую стих на две части.
…Рифмы холостые. — Здесь имеется в виду так называемый «холостой стих» — термин старой русской поэтики, бытующий и в настоящее время: незарифмованная строка среди рифмованных стихов.
…Без сочетания законного в стихах… — т. е. что стихи не всегда будут рифмоваться.
Апулей (ок. 125 — ок. 180) — древнеримский писатель, автор произведения «Метаморфóзы в XI книгах». В древности оно было известно также под названием «Золотой осел» (впервые у писателя IV века Августина). Эпитет «золотой» указывал на высокую оценку книги читателями. Само слово «метаморфозы» греческое и означает «превращения».
Де ла Фонтен — Лафонтéн Жан де (1621—1695) — французский писатель, прославленный баснописец; кроме басен, писал стихотворные сказки, комедии и поэмы.
Грации — в римской мифологии три богини красоты, изящества и радости. Соответствуют греческим харитам.
…Известен Ликаон, // Которого писал историю Назон… — Ликаон — в греческой мифологии царь Аркадии, отличавшийся жестокостью и нечестивостью. За убийство собственного сына Зевс превратил Ликаона в волка, о чем рассказывает римский поэт Публий Овидий Назон в «Метаморфозах».
Щеть — щетина.
В Москве на маскараде… Имеется в виду маскарад «Торжествующая Минерва», устроенный в Москве 30 января — 2 февраля 1763 года, завершавший празднества по случаю коронации Екатерины II.
Овидий — Публий Овидий Назон (43 до Рождества Христова — ок. 18), римский поэт, автор любовных элегий и посланий, поэмы «Наука любви», «Метаморфоз» (о превращениях людей и богов в животных, созвездия и пр.).
Церасты — в греческой мифологии рогатые люди; превращение их в быков описано в «Метаморфозах» Овидия.
Цекропы — в греческой мифологии народ, превращенный в обезьян. Эту легенду также пересказал в своих «Метаморфозах» Овидий.
Тантал — в греческой мифологии царь Фригии. Как и Ликаон, Тантал на пиру пытался накормить богов мясом собственного сына. За это был наказан в подземном царстве вечными мучениями: стоя по горло в воде, он не может напиться, так как вода тотчас отступает от губ; с окружающих его деревьев свисают спелые плоды, которые вздымаются вверх, как только Тантал протягивает к ним руку. Отсюда выражение «Танталовы муки».
Сизиф — в греческой мифологии разбойник, убитый Тезеем. После смерти в Аиде должен был вкатывать на гору камень, который затем скатывался вниз. Отсюда выражение «Сизифов труд».
Иксион — в греческой мифологии царь, который за убийство родственника и преследование супруги Зевса Геры был прикован в Аиде к вечно вертящемуся огненному колесу.
Зефиры — теплые ветры.
Юнóна — в римской мифологии одна из верховных богинь, супруга Юпитера. Соответствует греческой богине Гере.
Купидóн — в римской мифологии божество любви, олицетворение любовной страсти; то же, что Амур или греческий Эрот. Купидоны часто изображались в виде шаловливых мальчиков.
Юпитер — в римской мифологии верховный бог, соответствует греческому Зевсу.
Тритон в римской мифологии морской демон. Изображается в виде человека с рыбьим хвостом.
Флора — в римской мифологии богиня цветов и весны.
Фетида — в греческой мифологии морская богиня, мать Ахилла.
Лобызать — целовать.
Цитера (или Кифера) — остров в Греческом архипелаге, место культа Венеры (Афродиты). Там находился посвященный ей храм.
Оракул — у древних греков, римлян жрец, который передавал предсказания, якобы исходившие от божества.
Стикс — в греческой мифологии божество одноименной реки в царстве мертвых.
…У Кастальских вод. — Имеется в виду источник на Парнасе, посвященный Аполлону и музам; символ вдохновения.
Атлас (или Атлант) — в греческой мифологии титан, державший на своих плечах небесный свод. У Овидия в «Метаморфозах» упоминается об Атласе как горе в Африке.
Уряд — порядок. Уряжать — украшать, наряжать.
Тамбу́ры (или тамбур) — род вышивания, при котором материю натягивали на пяльцы и придерживали ремнями.
Коклю́шки — мелкие прямоугольные брусочки, которые подвешивались к ниткам во время плетения кружев.
Книга вторая
Очес — очей, глаз.
Порфирные врата — врата из порфирита, вулканической породы зеленого цвета.
Сафирные столпы — колонны из сапфира, драгоценного камня синего или голубого цвета.
Адонид (или Адонис) — финикийское божество, олицетворение умирающей и воскресающей природы. В греческих мифах — возлюбленный богини Афродиты.
Аспид — ядовитая змея.
Книга третия
Эскулáп — бог врачевания у римлян.
…С презором произрек… — высокомерно, надменно произнес.
Прилог — вымысел, ложь.
Ная́ды — в греческой мифологии нимфы, рек, ручьев и озер.
Ку́пно — вместе, совокупно.